Катарина внимательно разглядывала кальсоны, держа их перед собой на вытянутых руках.

— Что ж ты оплошал? Надо было самому написать доклад и послать его в ООН. — Покачивая головой, она рассматривала огромную дыру в кальсонах. — Будь у меня порядочный лоскут, их еще вполне можно было бы зачинить.

Ученый продолжал:

— Этот наш знакомый, по старой дружбе, дал отцу копию письма, которое прислал в комитет один антифашист. Я потихоньку списал его для вас.

Он вытащил из кармана школьную тетрадь и прочел им то письмо, которое 15 июня 1947 года было напечатано в «Нью-Йорк таймс» вместе с выдержкой из декларации Международного комитета.

«…В 1940 году меня и восемьдесят семь моих товарищей арестовали. Судья, издавший приказ о нашем аресте и отправивший нас в заключение, где все мои товарищи погибли, ныне, с ведома и благословения американской администрации, назначен министром юстиции Вюртемберга и Бадена».

Мальчики притихли. Первым после долгого молчания поднял голову Иоанн.

— Отец недавно говорил, что, если так будет продолжаться, уже не нацистам, а социал-демократам придется переходить на подпольное положение. Неужели он это серьезно?

Никто ему не ответил. Наконец Катарина, дыша на свои онемевшие пальчики, сказала:

— Зачем же они воевали с нацистами, если теперь делают их министрами, вот чего я не пойму. — И она вопросительно посмотрела на своего друга Петра.

Но Петр не слышал ее вопроса. Незадолго до собрания он прочел в «Ведомостях», что Шарф и Зик выпущены на свободу. Следователь, а это был друг-приятель учителя Шарфа, пришел к заключению, что студент-медик оказался жертвой несчастного случая.

Приуныл и Уж. Он так надеялся на капитана Либэна, а тот обманул его ожидания. Он сказал вслух, обращаясь больше к самому себе:

— А мы еще отослали ему все американские сигареты… Как доказательство… Seventeen cartons! Seventeen![26] Если это его не убедило…

Давид, которого всего лишь две недели держали в больнице, вдруг вздрогнул, как в ознобе. Он вцепился руками в сиденье скамьи и прикрыл веки.

Дело в том, что и Цвишенцаля выпустили на свободу. Предварительное заключение ему зачли как достаточный срок наказания. «Что касается других тяготеющих над ним обвинений, то давно доказано, что Цвишенцаль лично не участвовал в убийстве Фрейденгеймов, — писал главный редактор «Ведомостей». — Ведь и конвойного никто не станет привлекать к ответственности, если по дороге в тюрьму чернь расправится с арестованным».

Два очевидца убийства, давно заявившие о своем желании дать показания, так и не были выслушаны. Мальчики знали, что Цвишенцаль опять орудует на черном рынке, и в частности промышляет американскими сигаретами. Однако, несмотря на все старания, им не удавалось обнаружить, где его новый склад.

— Что ты сказала, Кэтхен? — спохватился Петр. — A-а, почему они воевали против нацистов? Ну откуда же я знаю! — Он пожал плечами.

— Святители-угодники, это же такая ветошь, что нитка рвет ее, — сокрушалась Катарина. — Все это место надо бы целиком вон. Но тогда они станут намного уже. Все дело в том, кому их придется носить…

Но никто из мальчиков не интересовался рваными кальсонами, этим жалким остатком былого величия.

Ученики Иисуса пали духом. На каждом шагу они чувствовали игру каких-то могущественных сил, путавшую все их расчеты. Поистине печальное заседание!

— Положение такое, — сказал Ученый, — что нам самое правильное, по-моему, присоединиться к социалистической молодежи. Мы и там можем составить самостоятельную группу. — Он оттопырил губы трубочкой. — Левое крыло.

Это было революционное предложение, и оно тяжестью легло на плечи мальчиков, словно они чувствовали, что вступление в социалистическую молодежь означает для них прощание с детством. Наконец Петр скучным голосом сказал:

— Что это, предложение? Хочет ли уважаемый ученик Иуда Искариот поставить его на голосование?

За стеклами очков Ученого блеснули ясные глаза. В чертах пятнадцатилетнего подростка чувствовалась уже выдержка взрослого. Он сказал:

— Прежде чем решиться на этот шаг, многоуважаемые ученики должны как следует подумать. — Когда же Катарина робко спросила, принимают ли девочек, он ответил: — Ну, конечно. И у девочек те же права и обязанности, что и у нас, мужчин.

Иоанн посмотрел на Петра:

— Отец давно пристает ко мне с этим, ну а я, конечно, ни в какую. А когда я намекнул, что ученики Иисуса — вот кто настоящие социалисты, он расхохотался, как сумасшедший, и сказал: болваны они, если воображают себя социалистами. А я подумал: еще неизвестно, кто болван.

Петр, озабоченный мыслью, как ему защититься от Шарфа и Зика, закрыл заседание без обычного заключительного слова. Все гуськом поднялись по лестнице. Монастырский погост был засыпан снегом. Озябшие мальчики подняли воротники своих курток — жалкая, затерянная в снегу горсточка ребят. На грудах щебня высились сугробы. Зубчатые силуэты разрушенных домов белыми снеговыми вершинами вырисовывались в холодном небе. Город казался мертвым и заброшенным.

Захватив с собой Катарину, Уж отправился к своему другу, молодому поляку, который раньше был на принудительных работах, а теперь служил подручным у пекаря. В пекарне было тепло. Дети уселись на скамью, тесно прижавшись друг к другу. Молодой черноволосый поляк, обнаженный до пояса, орудуя деревянной лопатой, с длинной ручкой, доставал из печи горячие хлебы и опускал их на большой стол, где в два ряда лежали ковриги. Иногда он отщипывал немного теста и выпекал маленькую булочку для Ужа. Часто этого нельзя было делать, потому что очень следили. Но и чудесный аромат свежего хлеба доставлял детям огромное наслаждение.

Уж взял в руки покрасневшие пальчики Катарины.

— Надо их растереть, чтобы кровь не застаивалась, не то отморозишь, — сказал он.

Катарина не отняла руки. Ей недавно исполнилось двенадцать, ему — четырнадцать лет. Тесное ситцевое платьице обрисовывало еле заметную выпуклость ее груди и нежно круглящиеся линии бедер.

Уж бережно перекинул за плечо девочки отбившуюся волнистую прядку волос и сказал:

— У тебя скоро будут длинные косы, они блестят, как шелк. И башмаки у тебя тоже есть.

Она покраснела и слегка отодвинулась, не сводя с него сверкающих глаз.

— Как ты смотришь на меня, влюбился, что ли? Слова ее подействовали как неожиданный удар. Уж не нашелся что ответить, но это и было ответом.

Руфь сделала из картона три папки — каждая размером с температурный лист. Она рисовала всю эту зиму целыми днями — последнее время только сцены из жизни в публичном доме. Иногда она работала, точно в горячечном бреду, не щадя в своих жестоких рисунках себя, как больной, который, спасаясь от отравления, проделывает мучительную процедуру. Мартину она показывала только папку ландшафтов и лагеря смерти, а «отравленную» папку прятала за книжной полкой, вместе с револьвером, который